невзгод, смертельной опасности и отчаянной тоски по дому. Он одернул на себе куртку, словно уже готовясь в дорогу, и вдруг образ Иоганны заслонил радость, и она погасла, как зарница, которая только прикидывается молнией.

Товарищи сунули ему в руку бокал. Но он поставил его на траву, молча повернулся и ушел. Маленький толстяк-сержант, который еще кое-как держался на ногах, хотя льдинки то и дело позванивали в его виски, удивленно посмотрел и спросил, что с ним, какая муха его укусила.

Стив пошел обратно к Иоганне — проститься. А Иоганну не оставляли мысли о нем. Она лежала на кровати, подложив руку под голову, напрасно стараясь уснуть. Другая ее рука покоилась на обнаженной левой груди, такой высокой и упругой, что она вовсе не нуждалась в поддержке.

Услышав, что Стив зовет ее, она быстро натянула на себя одеяло. Он присел к ней на край кровати. Она не сводила с него широко раскрытых глаз.

Чего только Стив по дороге к Иоганне не готовился сказать ей. Но он лишь поглядел на нее помутившимися глазами и сказал то, чего не собирался говорить, — одну лишь голую, неприкрашенную правду.

Удар ножом не отразился на белом, как воск, лице Иоганны, словно она в ту же секунду умерла. Лишь губы ее приоткрылись да так и остались открытыми. Она тяжело дышала ртом, между тем как целый мир, принадлежавший ей, шел ко дну.

Он сказал потерянно: — А ведь я так люблю тебя.

Никогда больше не увидеть его! Никогда!

За несколько минут Иоганна испытала скорбь целой жизни, исполненной напрасных сожалений о том, что она не отдала ему себя, не взяла от судьбы уготованного ей счастья.

Она стиснула губы и закрыла глаза. Лицо ее окаменело, оно было безжизненным, как мертвая маска. Трепетными руками приспустила она рубашку и обнажила грудь.

VIII

Деревенский трактир, где собиралась группа Христиана Шарфа, стоял на отлете в уединенной лесной долине. Вдали по шоссе лишь время от времени проезжала случайная американская военная машина.

Сам хозяин день-деньской работал в поле, а за коровами и трактиром присматривала его слабоумная дочь, которая и говорить-то по-людски не умела и только мычала что-то невразумительное. В чистой горнице висела на стене почерневшая от копоти реклама с изображением козла: козел сидел на стуле и держал в копытцах стакан пива. Впрочем, пива в трактире давно уже не подавали, а после окончания войны сюда и вообще-то никто не заглядывал.

Сегодня Христиан Шарф вызвал только трех членов отряда, тех самых восемнадцатилетних молодчиков, которые собирались сжечь Мартинову сторожку, но были обращены в бегство учениками. А вчера провалилась еще одна тщательно подготовленная отрядом диверсия. Зик, тот малый в спортивной куртке, который остановил на улице Руфь и назвал ее скверным словом, получил в присутствии всей группы от Христиана Шарфа ответственное задание. Ему поручалось насыпать песку в типографскую машину, на которой печаталась социалистическая газета. Однако перед зданием типографии его перехватили наборщики, заявили без всяких, что он хотел совершить диверсию, вздули как следует, обыскали и действительно нашли в кармане песок. По дороге в полицейский участок ему удалось улизнуть.

После бесплодных гаданий, кто же среди них доносчик, Христиан Шарф сказал:

— Так или иначе, нам нужно заранее решить, какая кара постигнет предателя. По-моему, если мы не хотим, чтобы нашу лавочку прихлопнули, мера может быть только одна.

Итак, неразоблаченному предателю Петру был вынесен приговор, подкрепленный обязательными по ритуалу клятвами, после чего, по предложению Шарфа, приятели удалились. Сегодня сюда же на совещание с Шарфом должен был прибыть из Штутгарта эсэсовский лейтенант Зигфрид Кабуз.

Вскоре он показался на отлогой просеке. Его старообразное, испитое, с отвислыми губами лицо напоминало череп, голова была выбрита, как у арестанта. Увидев его в окно, Шарф в первую минуту принял эту странную фигуру в черном офицерском плаще, спускавшемся до самых щиколоток, за священника в черной сутане.

Шарф вышел к нему навстречу. Они обменялись поклонами, храня многозначительное молчание. Только войдя в лес, Кабуз представил свой мандат — фотокарточку эсэсовского лейтенанта Кабуза в полной форме. И сразу же затараторил:

— Я побывал в Мюнхене у Блюма. Могу вам сообщить, что мы установили тесный контакт с заграницей — с Аргентиной, с Франко в Испании, с польской национальной армией и, что особенно, на мой взгляд, важно, с офицерами русской тайной полиции, — они полностью на нашей стороне, Кроме того, к Блюму поступают донесения от всех наших подпольных групп в Германии и Австрии. За Блюмом стоят генералы рейхсвера. Наша организация строится одновременно в вертикальном и горизонтальном направлении и охватывает весь мир! Мы представляем собой блок, гигантский гранитный блок против России!

Шарф, искоса поглядывая на Кабуза, спрашивал себя, не пьян ли тот? Всего лишь неделю назад он и сам был в Мюнхене у Блюма и Блюм сказал ему: «Пока мы с вами еще только нищие побирушки. Ни о каком организованном движении не может быть и речи. Сейчас обстановка в Германии такова, что даже многолетняя подготовительная работа ни к чему не приведет, если в мировой политике не наступит решительный поворот в нашу пользу».

И Шарф вернулся в Вюрцбург, уповая главным образом на благоприятные изменения в мировой политике.

Кабуз схватил Шарфа за руку:

— Будьте же в полной боевой готовности! Готовьтесь к великому дню. Наш блок против России несокрушим. Много ли вы собрали оружия?

— Две ручные гранаты! — с раздражением сказал Христиан.

Сославшись на какое-то дело, он вскоре попрощался и ушел, оставив Кабуза одного в лесу. Когда же он, пройдя несколько шагов, оглянулся, черная фигура, выбросив вверх руку для приветствия, возгласила:

— На следующей неделе в Штутгарте произойдут великие события!

Пять дней спустя Шарф прочел в газете сообщение о том, что в Штутгарте в здание суда, где судили военных преступников, были брошены четыре бомбы. Больших разрушений они не произвели, зато эффект получился огромный. Так называемый «взрыв номер 1», первый террористический акт нацистов, направленный против победивших держав, вызвал переполох в Германии. За границей газеты печатали об этом событии подробнейшие отчеты.

(Кабуз был арестован только два месяца спустя, в ноябре. Как выяснилось, фронта он и не нюхал, что не помешало ему пропечатать во всех штутгартских газетах, будто за геройскую доблесть на поле брани он произведен в лейтенанты. На самом деле он дослужился до младшего унтер-офицера. Кабузу был вынесен смертный приговор. Только очутившись в тюрьме, повесил он голову. На вопрос американского журналиста, зачем же он так хорохорился на суде